Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

Там, где речка свои воды
от чужих скрывала глаз,
обезумев от свободы,
мылись девки в ранний час.

Без купальников, нагие,
веселились стайкой фей…
И на их тела тугие  —
я глядел из-за ветвей.

Ни ресницы, ни деревья
не скрывали сладкий вид…
…Было, было, было время,
когда очи знали стыд!

Какая во всём ненадёжность! И бренность какая!
Рассыпались камни дорог, что носили Тукая.
Урал обмелел. И увязла в скоплении ила
та лодка, что прежде Тукая по водам носила.

С чего ж земной шар, что обязан вкруг Солнца кружиться,
под весом Тукая, как будто сухарь, стал крошиться?
Ведь в мире подлунном не может быть лёгких поэтов,
поскольку поэты — несут на себе тяжесть света.

На Волгу родную Тукай попытался вернуться,
надеясь, что камни Казани под ним не прогнутся.
Там поднял на плечи Вселенную, и — в то же время
земля расступилась под ним, не сдержав это бремя…

Но, бросить не в силах просторы, что так хороши,
осталась летать над землёй его птица души,
которая, к счастью, отныне сиротства не знает
и, встретив горячее сердце, гнездо в нём свивает.

Всё ничейно… Поля? — Вот те на…
А по-русски выходит «поляна».
И высокое слово «страна»
На две трети читается «рана».

Сердце Родины. Ширь да подзол,
Хоть в подзоле всё чудится злое.
Это кто к нам с небес снизошёл?
«Снизу шёл»… Остальное — пустое…

Всё рыдали княжны в теремах,
Расшивали рубакам рубаху.
Ох, Владимир ты свет Мономах,
Что ж преемники дали-то маху?

Сколько взгляд ни мечи из-под век  —
Лишь устанут набрякшие веки,
А тут всё не поймёшь — «человек»:
О челе или, может, о веке?

Так вот, мучась, уйдём навсегда
В мир, где больше ни боли, ни бреда,
Помня — русское слово «беда»
Всё ж две трети от слова «победа»…

Старик должен жить со старухой
(Иначе всем сказкам конец),  —
Сварливою и тугоухой,
Твердящей, что он — не жилец.

Старик должен шаркать по скверу,
С газетой на лавке сидеть,
А если и выпить, то в меру,
Чтоб в рюмочке было на треть.

Старик должен к первому снегу
Взбодриться… Мол, дожил опять.
И в женщине видеть коллегу,
Анализы с ней обсуждать.

И, шаркнув ногой старомодно,
Старик должен к ручке припасть,
Когда с этой дамой дородной
Уже наболтается всласть.

Точнее, не к ручке, а к длани…
И прежде, чем грузно присесть,
Оттенок забытых желаний
В глазах благодарных прочесть.

Хватаю газету, листаю программу:
Какое-то шоу, потом — мелодрама…

А мне бы другое средь хмурого века  —
Мне что-нибудь вроде «Найти человека»…

Чтоб люди рыдали… Чтоб слёзы по лицам…
Чтоб мог бы и я, не стыдясь, прослезиться.

Да чтоб домочадцы не поняли — плачу
Я не потому, что смотрю передачу.

Мне просто иначе бы сил не хватило
Припомнить, как ты навсегда уходила…

Любимым лгу… Не лгу бумаге,
Не смог солгать календарю.
И воют в ужасе дворняги,
Когда я с Богом говорю.

И мчит со скрежетом по венам
Ржавеющий гемоглобин.
И в озарении мгновенном
Я со столетьем не един.

Я чаще там, где профиль Анны,
Где Блок, стремящийся на фронт,
Где мне рукой махнёт жеманно
Худой, взъерошенный Бальмонт.

Где император в чёрной раме  —
И свет высокий по плечам…
Где от «Стихов Прекрасной Даме»
Курсистки плачут по ночам.

В кабак зайти… Вдвоём не спеть ли
С цыганкой? И наверняка
Спасти Есенина от петли
И Гумилёва — от ЧК.

А там — Бог весть…И мне не внове
Стоять у бездны роковой,
Пока потоком чёрной крови
Не хлынет ужас мировой.

Да, мы такие… Нечего пенять.
Уходят божества, минуют сроки.
Но вновь: «Умом Россию не понять…»,
Но вновь: «Белеет парус одинокий…»

С какой бы скорбной думой на челе
Мы ни брели сквозь ужас и забвенье,
Опять: «Свеча горела на столе…»,
Опять: «Я помню чудное мгновенье…»

И сам, итожа в свой последний час
Короткий путь служения земного,
Прошепчешь, чуть дыша: «Я встретил Вас…»,
«Я встретил Вас…» И больше — ни полслова.

Расхристан вечер… Сумрак виноват,
Что мысленно всё прожито стократ,
И на закат так быстро повернуло.
А месяц что? Двенадцатая часть…
Хотя бы не споткнуться, не упасть  —
Пусть не с высот, с расшатанного стула.

Ещё когда бы чеховских мужчин,
Их душами пленясь не без причин,
Тургеневские женщины любили,
То был бы смысл иной у бытия,
Был светел духом, может быть, и я…
А так… И дух, и трепет позабыли.

А чёрен день ещё и потому,
Что сколько ни пытаюсь, не пойму  —
За что тебе любовь и безголосье?
Ведь это же так просто! — рюмку хрясь!
Вторую, третью… И душою в грязь,
Туда ж — портки, обувку и волосья.

А так душа — один сплошной озноб…
Пытаюсь петь, как в юности, взахлёб,
Когда шептали мы: «Любовь до гроба…»
Не ведали, заложники судьбы,  —
Уйдёт любовь, останутся гробы…
Любовь уж больно нервная особа.

И всё… Не знаешь, нечёт или чёт…
И что-то, жизнью названо, течёт…
Цена? Давно забытая полушка.
И снова беспросветны вечера,
И снова щеки мокрые с утра,
Как будто ночью плакала подушка…

…И без того последняя черта
Отведена за новые пределы,
Где боль — не та, где бренность — суета,
Где Божий свет — подлесок поределый.

И можно не смотреть, а созерцать,
Как снова рок становится судьбиной,
Как Авель носит Каина печать,
Соединён с ним связью пуповинной.

Поленьев нет, но теплится очаг,
И ты, летучей бренностью подхвачен,
Прозрачность видишь в небе и в речах.
И сам летишь… И сам полупрозрачен…

Я знаю: пускай выше гор — небеса,
но горы их высям не станут завидовать.
Пусть солнце слепит им лучами глаза  —
они своей боли слезами не выдадут.

Я знаю: пусть сыплют проклятья мне вслед  —
земля подо мной не просядет болотом.
Железо руками не гни — проку нет,
лишь мышцы порвёшь и покроешься потом.

Я знаю: орёл, погибая в бою,
не просит врага, что сильней, о пощаде.
Оставьте насильно без жала змею  —
она не заплачет о яде.

Я знаю: пусть слабой меня назовут,
пусть свергнется ливень стеною,
пусть слава и почести мимо идут,
но дар стихотворный — со мною.

Я знаю: хоть тоннами воздух скупай,
душа им вовек не напьётся.
Хоть в землю на локоть слова закопай,
поэзия — снова пробьётся!

Все нервы — в клочья! Я едва очнулась,
щенком побитым раны зализав.
И стало мне наукой прятать чувства
то слово, что никто мне не сказал.

Живу одна. Никто со мною песню
не запоёт, взглянув в мои глаза.
Так моё сердце напоило спесью
то слово, что никто мне не сказал.

Весь мир вокруг — лишь место для скитаний,
отечество — не больше, чем вокзал.
Навек меня лишило всех мечтаний
то слово, что никто мне не сказал.

Не битва мою силу подкосила,
не враг мою отвагу растерзал.
Костёр, во мне пылавший, погасило
то слово, что никто мне не сказал.

Оно мне в грудь вошло, как остры вилы,
и, в мир втолкнув, словно в огромный зал,
поэзией мне душу отравило  —
то слово, что никто мне не сказал!..

Взгляни в себя — и в сердце иль в крови
найди вакцину, что всю боль излечит.
Как ни влечёт меня предчувствие любви  —
а страшно встречи.

Входя в трамвай, от страха чуть дышу  —
а вдруг нас там прижмёт толпа друг к другу?
Сойду скорей, как будто я спешу…
Вновь — всё по кругу…

Моей не в силах изменить судьбы,
стал чёрт — святошей, а мой ангел — пьянью.
Бреду, устав от долгих дней борьбы,
меж сном и явью.

Не я ль мечтала в тишине ночей
о страсти той, что разрывает душу?
Не я ль стреляла искрами очей,
а ныне — трушу?

Я не могу понять: ты — похититель
тех чувств, что я растила, как дубы,
иль ты — мой царь и сладкий повелитель
моей судьбы?

Взгляни в меня — и в сердце иль в крови
найди вакцину, что всю боль излечит.
Как ни страшит предчувствие любви  —
а жду я встречи…

Наш мир умрёт без жёлтого огня
сентябрьских рощ и — чёрных стай грачиных!..
Хочу, чтоб кто-то полюбил меня  —
за просто так,
бездумно,
беспричинно.

Характер мой упрямый не кляня
и не ища во мне повадки царской,
хочу, чтоб кто-то полюбил меня,
как любят дети белый снег январский.

Стереотип придуманный гоня,
что собран был по фильмам и эстрадам,
хочу, чтоб кто-то полюбил меня
не потому, что нет прекрасней рядом.

Наш мир умрёт, коль смех изгонит прочь  —
ведь смех, как солнце, темень проясняет.
Не удивляйтесь
тем, кто любит ночь,
своей любви никак не объясняя.

Была б я зверь — дала б себя убить.
Но как — ненужной — кануть в смерть-пучину?
Я так хочу кого-нибудь любить  —
за просто так,
бездумно,
беспричинно…